Сайт журнала Физкультура и Спорт

Стиль жизни
Юрий Авербах: «Моя жизнь — это очень долгий эксперимент…»

Андрей Баташев

«Стареть — это всего лишь дурная привычка, на которую у занятых людей не хватает времени», — заметил когда-то французский писатель Андре Моруа. Эти слова мог бы повторить и Юрий Авербах, международный гроссмейстер, старейший среди живущих ныне гроссмейстеров, который в свои 92 года изучает историю интеллектуальных игр, пишет книги и консультирует своих коллег в московском Центре шахматной культуры и информации. Чем же объясняется его феноменальная физическая и интеллектуальная активность?

Чтобы настроить Юрия Львовича на нужную мне тему, я процитировал ему строки из Википедии: «Одним из факторов неувядаемого долголетия Авербаха является уникальная особенность организма: его сердце работает предельно экономично, совершая 20—25 ударов в минуту».

— Это анекдотическая ошибка, — улыбнулся гроссмейстер. — Правда, шесть лет назад, когда врачи решили проверить, что происходит с моим пульсом, выяснилось, что ночью его частота падает до 27 ударов в минуту. Мне поставили кардиостимулятор, и сейчас мой пульс — 50—55 ударов. А так как я еще ношу слуховой аппарат, то, наверное, можно сказать, что я киборг...

— …особенно если учесть фантастический объем работы, который вы выполнили в самых разных областях...

— Этим я в немалой степени обязан спорту, который с самых ранних лет приучил меня переносить большие нагрузки. По счастливому стечению обстоятельств я поступил в очень хорошую школу (в Староконюшенном переулке, на Арбате). Там был прекрасный спортивный зал, где занятия вели замечательные преподаватели физкультуры, фанаты спорта братья Николай и Константин Балагушины. Тренировки и соревнования проводились у нас по десяти видам спорта.

Летом я отправлялся в мою родную Калугу, откуда уехал в три года. Мой отец работал в тресте «Экспортлес» бракером (это специалист, отбирающий в лесу деревья, которые нужно спилить). И мы с ним каждое лето ездили по самым разным местам — то в Кинешму, то в Котлас, то еще куда-нибудь. И я очень рано — в пять лет — научился плавать.

— И далеко заплывали?

— Когда учился в пятом классе, мне ничего не стоило переплыть Москву-реку. А в девятом классе я на пари переплыл ее со связанными руками и ногами.

К спорту меня приобщал и мой дядя: зимой он бегал на коньках, летом ездил на велосипеде и занимался греблей. Он водил меня на соревнования; на стадион «Динамо» я вместе с ним впервые пришел в девять лет...

Я участвовал в соревнованиях по легкой атлетике и играл в волейбол — за свой район, за школу, за юношей до 16 лет, а потом за юношей до 18 лет. На меня обратили внимание волейболисты спортобщества «Учитель» (они тренировались в нашем школьном спортзале) и пригласили меня в свою команду. Я даже был кандидатом в сборную Москвы.

Выступать в составе «Учителя» я продолжал и тогда, когда уже был гроссмейстером.

Как видите, моя жизнь сложилась так, что я с самых ранних лет ощутил притяжение спорта, и это в значительной мере определило мою судьбу.

— А как отразилось на вас несчастье, обрушившееся на вашу семью в тридцать седьмом году, когда репрессировали вашего отца? Как это произошло? И в чем он был обвинен?

— Тогда посадили всех руководителей «Экспортлеса», заподозрив их в связях с иностранцами. Моего отца тоже взяли, хотя он только ходил по лесу и не общался ни с какими иностранцами.

— Вам сообщили об этом?

— Нет. Когда отец вдруг перестал нам писать, мы пытались выяснить, что с ним произошло, но все было бесполезно.
Отец просидел год, а когда Берия сменил Ежова на посту наркома внутренних дел СССР, его выпустили. О том, что ему пришлось пережить, отец никогда ничего не рассказывал, а я не приставал к нему с расспросами.

В 1938 году я выступил на первенстве СССР по шахматам среди школьников до 16 лет. (Видимо, в Спорткомитете не знали, что мой отец репрессирован, иначе спортивные начальники наверняка подстраховались бы и не допустили меня к соревнованиям). Я стал чемпионом, и это был мой первый крупный успех.

— Но это не заставило вас забыть о волейболе, для которого у вас, видимо, были все данные…

— Это не так. Когда я начинал играть, мой рост был недостаточен для волейбола. Но за один год — с 16 до 17 лет — я вырос на 13 сантиметров и до 25 лет продолжал расти.

— И какой рост у вас сейчас?

— Метр девяносто.

— А вес?

— 75 килограммов.

— Какой у вас распорядок дня? Делаете ли какие-либо физические упражнения?

— Нет. Я с этим закончил, когда у меня начались проблемы с сердцем. А раньше — до 84 лет — ходил в бассейн. Сейчас же только совершаю прогулки — около часа в день — и массирую ноги.

— А диету какую-нибудь соблюдете?

— В детстве какой-то доктор дал мне совет: «Ешьте по утрам гречневую кашу». И я это делаю. Всю свою жизнь. Я никогда не переедал, хотя моя жена очень хорошо готовила. И всегда следовал правилу: если съел больше, чем следует, то потом надо немножко поголодать. Но вот от бокала хорошего вина не откажусь и сегодня. Во время войны курил, но потом бросил.

— В 1939 году вы поступили в Московское высшее техническое училище имени Баумана…

— В том же году вышел Указ наркома обороны СССР Ворошилова, согласно которому все студенты, которым исполнилось восемнадцать лет, должны были проходить службу в армии. Мне же было только семнадцать, так как благодаря стараниям моей мамы я поступил в среднюю школу в семь, а не в восемь лет, как тогда было принято. Поэтому меня и не призвали в армию.

Когда началась война, мы проходили производственную практику в Коломне, на паровозостроительном заводе. В конце июня нас вернули в Москву и направили на бронетанковую ремонтную базу под Наро-Фоминском (я там работал слесарем).

В Москву возвратились в сентябре. Я жил один: мой отец (он стал работником Министерства среднего машиностроения) не вылезал из командировок, а мама находилась где-то под Пензой, куда эвакуировали детский дом, в котором она была директором.

В те дни в Москве решили провести шахматный турнир (я тоже принимал в нем участие), чтобы показать всем: несмотря ни на что, наш город живет нормальной жизнью. Но какой была эта «нормальная жизнь»?

В воздухе висели аэростаты: немецкие самолеты каждый день бомбили Москву. Мы поднимались на чердаки и крыши и, обнаружив зажигательную бомбу, бросали ее в ведро с водой или в ящик с песком…

Наш шахматный турнир прервался (12 октября состоялся последний его тур). Я поспешил в свой вуз. Оказалось, что эшелон с бауманцами уже ушел в Удмуртию, в Ижевск. «Что же мне делать?» — «Добирайтесь туда сами».

Я пытался уйти на фронт добровольцем. Вместе с другими москвичами пришел в военкомат. Пожилой офицер, обходивший наш строй, остановился около меня: «Как фамилия?» — «Авербах». — «Выйдите из строя, Авербах». Я вышел. «Вы что же? В этих своих брезентовых ботиночках (а тогда, в октябре 41-го, уже выпал снег) собираетесь воевать? Сначала купите себе хорошие ботинки, а уж потом приходите».

Я пошел в магазин. «Какой у вас размер?» — «45-й» — «43-й есть, а 45-го нет и не было». Четыре магазина обошел — и все без толку. А если бы купил тогда «хорошие ботинки», моя судьба сложилась бы совершенно иначе…

16 октября по радио сообщили, что положение на фронте ухудшилось, и в тот же день люди стали покидать Москву.

Я прибежал домой. Взял противогаз, выбросил маску, а в сумку положил две буханки хлеба и пакетик сахара. Сел на трамвай № 2, доехал до конечной остановки и, влившись в людской поток, пошел по Шоссе Энтузиастов. Часа через два вижу: стоит пустой грузовичок, а около него — шофер, молодой парень, который весь трясется, не зная, что делать. Я подошел к нему: «Что у тебя с машиной?» — «Полетела задняя ось». А я, когда проходил практику в Наро-Фоминске, ремонтировал тракторные моторы и занимался задними осями.

«Надо достать заднюю ось, — сказал я шоферу. — Мы с тобой ее установим, я тебе помогу». — «Но мне нельзя отойти от машины». — «Тогда я схожу один».

Я отыскал автобазу. «Можно у вас заднюю ось найти?» — «Можно. А что у тебя есть?» — «Две буханки хлеба» — «Ну, ладно, давай буханку». Раздобыв ось, я вернулся к грузовичку и помог шоферу ее смонтировать. «Ну, раз ты такой хороший, — сказал он, — поехали со мной». И мы с ним доехали до Мурома. Было раннее утро. Очень хотелось есть, и мы двинулись на рынок — купить себе что-нибудь. Смотрю — а там знакомый народ. Оказалось, что эшелон с бауманцами стоит на станции. В это трудно было поверить, но через пять минут я уже был в вагоне.

Вот так, благодаря серии случайностей я добрался до Ижевска и смог продолжить учебу.

— Учиться, наверное, было очень нелегко, ведь МВТУ всегда считался одним из самых трудных технических вузов…

— Студенческие годы остались у меня в памяти как годы мучений. Но у МВТУ есть одно колоссальное достоинство: этот вуз учит работать. Я специализировался на газовых турбинах. (Сейчас, кстати сказать, все самолеты — с газовыми турбинами). Гидравлика и гидродинамика — это был мой хлеб. Если бы я не ушел в шахматы, то, наверное, стал бы кандидатом наук (я уже готовил диссертацию) а, может быть, и доктором. Для своего диплома — «Немецкий авиационный двигатель «Юнкерс 004» — я должен был сделать 20 чертежных листов, а это тяжеленная работа. Но в МВТУ меня к этому подготовили. К тому же я Водолей, а все Водолеи — трудоголики.

— Профессионально занимаясь шахматами, вы, тем не менее, всегда либо учились, либо работали как обычный шахматист-любитель…

— Я не мог отказаться от того, что мне интересно. После окончания МВТУ меня приняли на работу в НИИ Министерства авиационной промышленности, директором которого был Мстислав Всеволодович Келдыш, знаменитый ученый и организатор советской науки. Проработав там пять лет, я приобрел огромный опыт. Семинары и дискуссии, которые вели крупные ученые, завораживали нас не меньше, чем спектакли во МХАТе или в Большом театре. Это была бесценная школа.

— Выходит, вы с одинаковым рвением трудились и в науке, и в профессиональном спорте…

— Работа — в любой области — всегда была для меня радостью. Наверное, поэтому мне многое удавалось. Сегодня я даже сам иногда удивляюсь, как это я успевал и книги писать, и выполнять обязанности президента Шахматной федерации, выступать по радио и вести телевизионную «Шахматную школу»...

Я написал кучу статей и кучу книг. Мой пятитомник «Шахматные окончания» вышел на русском, английском и немецком языках, а отдельные его тома издавались на испанском и итальянском. А моя книга «Что надо знать об эндшпиле» напечатана чуть ли не в 20 странах.

— В теории дебютов вы тоже сказали свое слово. Не случайно один из вариантов староиндийской защиты так и называется — «Система Авербаха».

— Это лишь подтверждает то, что чем бы я ни занимался, я отдавал этому всего себя. И к тому же всю жизнь учился.

— А чем вы заняты сейчас?

— В 2007 году мы организовали при Центральной научной библиотеке Кабинет шахматной культуры и информации. (Сейчас он превратился в Центр шахматной культуры и информации). Поле деятельности этого Центра достаточно широко. Мы создали там библиотеку по всем видам интеллектуальных игр, в числе которых — китайские шахматы, японские шахматы, нарды и так далее. Кроме того, переводим книги в электронный вид и два-три раза в месяц устраиваем юбилейные вечера, посвященные выдающимся шахматистам.

Раньше я был одним из руководителей этой организации, а сегодня я там — научный консультант, поскольку девяносто два года — это для руководителя, конечно же, слишком много.

— Несколько лет назад Наталья Петровна Бехтерева (она тогда была научным руководителем Института мозга человека Российской академии наук)

сказала в одном из своих интервью, что внутренняя сила мысли и процесс творчества могут не только помочь преодолеть физические недуги, но и значительно продлить жизнь. Но если это так, то можно, наверное, утверждать, что увлечение шахматами тоже способствовало вашему долголетию…

— Конечно. Шахматы, кстати сказать, подтолкнули меня к изучению их истории, которая насчитывает не менее полутора тысяч лет. Позже я увлекся историей интеллектуальных игр, а сегодня с удовольствием погружаюсь в историю России.

Почему новгородского князя Ярослава только через пятьсот лет после смерти стали называть Ярославом Мудрым? И отчего его отец, киевский князь Владимир Красное солнышко, даже хотел с ним воевать? Разве не интересно узнать об этом во всех подробностях?

— А о чем ваши последние книги?

— Об истории шахмат. Одна из них — «Шахматы на сцене и за кулисами»; в ней я описал свои партии, постаравшись заодно дать представление о том, что происходило в это время в нашей Шахматной федерации. Другая книга — «О чем молчат фигуры» — знакомит читателей с историей русских шахмат в ХХ веке. В третьей книге — «От чатуранги до наших дней» (чатуранга — это индийское название игры — прародительницы шахмат) — я рассказал, как в Индии возникли шахматы и как они трансформировались с течением времени.

— О вас пишут, что вы еще в школе прочитали всего Шекспира. А к какому писателю у вас сегодня лежит душа?

— Таких писателей много. Один из них — Михаил Зощенко. Я могу вновь и вновь перечитывать его замечательные вещи. Мне нравится и ленинградский писатель Пантелеймон Романов, которого сегодня мало кто знает.

Я хорошо знаю английскую литературу и порой перечитываю великолепные рассказы Сомерсета Моэма (У него их чуть ли не две тысячи). Меня всегда удивляло, что женщины у него — это всегда отрицательные персонажи. Но почему он видел их только в черном свете? Оказывается, Сомерсет Моэм, как я выяснил, был заикой, а заики вызывают у женщин раздражение. И можно предположить, что, испытав это на себе, писатель решил отомстить женщинам хотя бы в своих произведениях.

— Если верить Википедии, где утверждается, что «на протяжении всей жизни эффектный, высокий, интеллигентный, подтянутый, не имевший ни грамма лишнего веса Авербах необыкновенно нравился женщинам», вы должны очень хорошо знать женскую психологию…

— Видимо, об этой моей особенности автору той заметки известно больше, чем мне. Но у меня действительно были болельщицы. Одна из них, приходя на турнир, всегда старалась сесть так, чтобы я видел ее лицо. Другая писала мне… Но все это выглядело как-то по-детски. Я же никогда не чувствовал себя этаким героем женских мечтаний. И, кстати сказать, 59 лет прожил со своей женой.

— Вы с трех лет увлекаетесь шахматами, а играете с семи. Невозможно сосчитать турниры, в которых вы участвовали. А что такое усталость шахматиста? Как она проявляется?:

— Не знаю даже, можно ли это назвать усталостью… Но когда проигрываешь партию, которая вроде бы удачно складывалась, испытываешь страшное внутреннее опустошение. Расскажу об одном таком случае. Это произошло в Швеции. У меня была отложена партия с перспективой на выигрыш, но я ее проиграл.

Когда же сел за стол, чтобы пообедать, то вдруг почувствовал, что не могу ни есть, ни пить. Я вышел на улицу и побежал… Мы жили в пригороде Стокгольма, и дорога проходила через рощицу. И вот бегу я по этой рощице, а уже наступила осень, и идет дождик… В конце концов прибежал на берег озера. Сел на скамеечку, которая там стояла, и стал смотреть на воду. И постепенно стал приходить в себя…

После этого я много раз поступал так же, и это мне очень помогало. Сыграв партию, я шел на берег реки, озера или моря, чтобы полчаса посидеть спокойно, глядя на воду… Это меня успокаивает, может быть, потому, что я Водолей.

— У вас бывало когда-нибудь плохое настроение?

— В моей жизни были черные полосы. В 1954 году, когда стал чемпионом СССР, меня на год лишили возможности выезжать за границу.

— За что?

— «За неспортивное поведение».

— А в чем оно выражалось?

— Мы тогда проводили матч с американцами. Я проиграл свою партию, и это меня страшно расстроило. А один из заместителей председателя Госкомспорта потребовал, чтобы я отправился в наше посольство анализировать отложенную партию его приятеля, гроссмейстера Александра Котова. Я отказался, поскольку этим могли заняться наши тренеры и запасные шахматисты. На следующий день спортивный начальник вызвал меня себе, устроил разнос, после чего я снова проиграл...

Удары судьбы я переносил довольно легко, потому что всегда находил для себя интересное дело, которое поглощало все мои мысли чувства, не позволяя полностью погрузиться в тягостные переживания.

— О вас говорят, как об исключительно рациональном человеке, не верящем ни в какие чудеса. Но неужели в течение всей вашей жизни вы никогда не сталкивались с тем, что не поддается никаким объяснениям?

— Был один случай, о котором я не перестаю размышлять. Когда я стал президентом Шахматной федерации, умерла моя мама. Об этом мне по телефону сообщила ее сиделка. (Я тогда проводил какое-то совещание). Я бросился домой, обнял ее и тут же почувствовал, что исчезло что-то неуловимое, что ее душа уже улетела….

А после этого — но только в том случае, если я был один в гостиничном номере (в те времена я много ездил) — мне стал сниться один и тот же сон: я вхожу в какой-то дом, там сидят люди и что-то празднуют. Все веселые, у всех хорошее настроение, и среди них сидит моя мама, молодая, красивая… А я не могу отделаться от мысли: как же она может сидеть здесь, если я ее похоронил? Спросить ее об этом или нет? Я все-таки задал ей этот вопрос, и она тут же на моих глазах превратились в труп…

— Как вы относитесь к неизбежности финала, который ждет каждого из нас?

— Если есть чем заниматься и это тебе интересно, то ни о каком финале не думаешь. У меня пока есть такой интерес. А что произойдет, когда я его утрачу, я не знаю. Что будет, то и будет…

Наша жизнь, как я считаю, это эксперимент. И, наверное, каждому, кто на это способен, стоило бы рассказать о том, что он испытал во время опыта, который на нем был поставлен. Мое же преимущество состоит в длительности времени, в течение которого я фиксировал и плохое, и хорошее, выпавшее на мою долю, потому что моя жизнь — это очень долгий эксперимент.

Записал Андрей БАТАШЕВ