Секреты мастерства
Сергей Киврин: не спортом единым
В следующем году журналу «Физкультура и спорт» стукнет
85 лет. Конечно, он и дальше постарается как всем своим
содержанием, так и личным примером способствовать долголетию
своих читателей.
Последние лет двадцать от некоторых из них приходится
слышать вопрос: почему вы не смените название? Мол,
мы выписываем журнал из-за рекомендаций по здоровому
образу жизни и безлекарственных способов оздоровления.
Спорт же — всего лишь приправа к основной теме журнала,
да и физкультура — слово, вышедшее из моды еще в прошлом
веке.
Вы правы, отвечаем мы читателям, но в 85 лет имя не
меняют, и какое прекрасное название ни придумай, все
равно будут говорить: «Пора подписываться на журнал
«За здорово живешь», бывший «Физкультура и спорт».
Ну хорошо, говорят настырные читатели (а у нас почти
все такие), тогда почему у вас обложка спортивная? Ведь
люди думают, что дальше речь идет о спорте, а не о них
самих. И проходят мимо. А могли бы жить и радоваться.
На это справедливое замечание еще проще ответить. Пусть
спорт и не главная нынче часть журнала. Пусть мы и признали,
что большой спорт с его запредельными нагрузками и допингами
вреден для здоровья. Но он же являет подлинные образцы
силы воли, умения преодолевать себя, добиваться намеченной
цели, что также не чуждо нашим читателям. А может и
лечить, о чем читайте дальше в статье А. Колоскова «Спорт-целитель».
Кроме того, спортивная обложка — потому что красиво.
А то, что красиво, то полезно. Основная вина здесь лежит
на художнике журнала Анне Замуле и замечательных спортивных
фотографиях, которые делают замечательные спортивные
фотографы. В девяти случаях из десяти к обложке следует
подпись: фото С. Киврина и А. Голованова. Кто из них
держит камеру, а кто в этот момент нажимает кнопку —
совершенно неизвестно. Но фотографии выходят отличные.
Ну как их не поставить на обложку?
Один из них постарше, поопытнее, помудрее. Другой становится
таким с течением времени. В общем, Киврин и Голованов
— это как Маркс и Энгельс, Бойль и Мариотт, как журнал
«Физкультура и спорт», наконец, только в спортивной
фотографии.
При том, что каждый из них — самодостаточная личность
и профессионал.
А ведь нам есть с кем сравнить. Долгие годы главным
фотографом «ФиС» был легендарный Мстислав Боташев, который
начал сотрудничать с журналом еще до войны с фашистами.
Сегодня мы хотим, чтобы Сергей Киврин остановил для
нас несколько мгновений, но не привычным ему способом,
а поделился тем, что отпечаталось в его памяти. Сколько
интересного повидал спортивный фотограф в прицел камеры
(и не только) с высоты своего двухметрового (почти)
роста!
Вы можете возразить: какой смысл давать слово фотографу?
За него должны говорить фотографии.
Здесь есть доля истины. Но, надеемся, что когда вы прочтете
все до конца, то измените свою точку зрения.
С. Киврин: «Давным-давно, когда был маленький, я страшно
боялся сниматься. Если папа или мама наводили на меня
фотоаппарат, я плакал. Думал, что перейду в фотокарточку,
превращусь в нее. И там, в фотокарточке, останусь жить.
А меня не станет. Я очень этого боялся. И не зря.
Ведь это действительно так. Мы уходим, рано или поздно.
А фотографии остаются».
— Прошло много лет, и теперь я беседую, как недавно
писали в газете «Коммерсант», с «самым известным спортивным
фотографом страны». Там так написано, я ни при чем.
А чем спортивное фото отличается от любого другого?
— Практически ничем. Может быть, реакции требуется больше,
чисто спортивной. А так — все то же самое. Правда, спортивная
фотография намного легче фотографии жанровой…
— Легче? Вы хотели сказать «труднее»?
— Вовсе нет. Ведь в спорте (так же, как и театр, допустим,
снимаешь) не ты создаешь, а тебе создают. Ты приходишь
на готовое. Остается только найти «точку» и выбрать
момент.
И заранее обдумать, что бы ты хотел снять. То есть не
просто прийти на футбол: а вдруг повезет снять голевой
момент. Это не задание. Нужно заранее дать себе установку:
скажем, хочу снять крупный план — голова плюс мяч. Или
как Уткин снял: бутсы, мяч и голова. Такие снимки просто
так не возникают. Он готовился к нему.
Ну и спортивная реакция, о которой я упоминал. В спорте
все происходит быстро. Нажимать на кнопку надо на мгновение
раньше, чем событие произойдет. Иначе все упустишь.
Приходится предвосхищать события.
Современная аппаратура позволяет делать десять кадров
в секунду. Но количество шедевров от этого, как ни странно,
не увеличилось. По-прежнему есть замечательные фотографы:
Дмитрий Донской, Владимир Вяткин, тот же Андрей Голованов,
Игорь Уткин, Дмитрий Азаров, если кого не упомянул —
он меня простит, хотя не сразу. Они всегда идут снимать
конкретную вещь. А существует средняя масса, что снимает
наудачу, они как акыны — что увижу, то и пою, авось
повезет. Но везет всегда сильнейшим.
— Так почему вы выбрали именно спортивную фотографию?
Потому, что она легче?
— В общем-то, да. Я не искал трудных путей. Мой отец,
Владислав Киврин, был очень известным фотографом, и
спорт для него был как отдушина. Потому что в журнале
«Советский Союз», где он работал, а позже и меня приняли
«по блату», требовались пропагандистские, выставочные
темы, наглядно демонстрирующие, как хорошо живется в
Стране Советов. Снимая завод или какой-нибудь город,
он обязан был лакировать действительность. И только
спорт по своей природе был областью, где лакировка не
требовалась. Отец фотографировал все, включая «паркетную»
съемку, Брежнева, но себя считал спортивным фоторепортером.
К тому же раз в три года разрешалось съездить на соревнования
за границу. В те времена это была неслыханная роскошь.
Чемпионаты мира, Олимпийские игры позволяли раскрасить
свою жизнь.
Я пошел по его стопам, потому что мне тоже не хотелось
лакировать действительность. И стал чисто спортивным
фотографом. Но человек, который снимает спорт, и делает
это неплохо, может снимать всё. Тот же принцип: есть
думающие фотографы и есть «щелкунчики», уповающие на
скорострельность.
На последней персональной выставке «Жизнь по карточкам»,
прошедшей этим летом в Центральном доме художника, в
Галерее братьев Люмьер, я как раз хотел показать, что
я разный.
— Отец научил вас профессии?
— Вообще не учил. Единственное, когда я учился в седьмом
классе, он потратил сто рублей и купил мне фотоаппарат.
Как сейчас помню, «Зенит-Е» с «Индустаром» (такая маленькая
финтифлюшечка вместо объектива), совершенно жуткий аппарат,
но которым тем не менее можно было делать фотографии.
Причем два с половиной года подарок лежал нетронутым.
Я же был волейболистом! Меня приглашали в подмосковное
«Динамо», меня смотрел Юрий Чесноков, тренер ЦСКА и
сборной. Я был координирован. В нападении с моим ростом
(197 сантиметров) проблем не возникало, но я поставил
себе целью не быть дыркой в защите. Разбил себе лицо,
подбородок, но научился.
Однако в девятом классе я задумался: как жить дальше,
чем стану зарабатывать на жизнь? И понял, что становиться
профессиональным спортсменом, а в отдаленной перспективе
тренером (в лучшем случае) я не хочу. И я испугался.
По-настоящему. Ходить на службу «от сих до сих» мне
не хотелось. Я смотрел на отца. У отца была довольно
интересная жизнь. Ненормированный рабочий день. Изредка
он брал меня на съемки, это тоже было интересно.
И я начал снимать. И... увлекся. Безумно радовался,
когда появлялось изображение. Когда в этом красном-прекрасном
свете на болтавшемся в дурно пахнувшей водичке бумажном
прямоугольнике вдруг проступало что-то узнаваемое.
Долгое время не верили, что я снимаю. Думали — папа.
Когда я учился на журфаке, «Московский комсомолец» был
эдаким полигоном для молодых. Гонорары мизерные — 3
рубля за снимок, но там можно было опубликоваться. Я
принес свои работы, ретушер посмотрел и говорит: «Ну,
Сереж (а мы не были знакомы), я и так знал, что твой
папа умеет снимать». «Большей похвалы мне не нужно,
— ответил я, — спасибо». И больше там не появлялся.
Но этот шлейф за мной еще долго тянулся.
— Неужели отец не делился секретами мастерства?
— Один умный человек, Андрей Райзер, очень точно сказал:
«Чтобы научить фотографии, достаточно двадцати минут.
Человеку непонятливому понадобится сорок. Если после
сорока минут человек не понял, как надо снимать, то
ему следует заняться чем-то другим».
Все зависит от практики, от твоего мироощущения. Если
у человека нет чувства композиции — научить невозможно.
Что отец передал вместе с генами — это свою находчивость
Настоящий артист. Простой пример.
В только что построенных Раубичах проходит чемпионат
мира по биатлону. Военных нагнали, кагэбэшников! Все
оцепили. Слегка выпивший Юрий Маргулис, фотограф «Советского
спорта», встречает батю, который тоже слегка выпивший
после самолета, и говорит: «Владик, тут такая точка
есть, все как на ладони, но туда не пускают!»
— Кто не пускает?
— Солдаты, КГБ.
— Идем!
А на отце, который часто бывал за границей, была шуба
из искусственного меха, не свойственная советскому человеку,
бело-красный шарф, затемненные очки. Он подходит к посту,
где стояли какие-то надутые полковники, и властно роняет,
показывая направление: «Тудэй!» Ошарашенные военные
расступились, а сзади идет Маргулис, разводит руками
и поясняет: «Голландец!»
Они были единственными, кто снял с этой точки.
Отца, очевидно, жизнь заставила быть таким. Ведь он
прошел всю войну.
— Вы как-то обмолвились, что считаете своим учителем
Мстислава Боташева.
— Я учусь у всех, стараюсь взять полезное у тех, кто
старше и кто моложе. Учиться надо всю жизнь.
А Боташев был великий фотограф и великий человек. Он
представлял спортивных фотографов в Союзе журналистов,
и его уважали даже те, кто его не любил. Он был по-настоящему
уважаемый человек. Боташев был трудяга. Это та верность
профессии, которая перекрывает даже отсутствие школы.
Иногда маленькая фотография дает представления больше,
чем долгий и подробный рассказ. Поэтому ограничусь короткими
фрагментами.
1985 год. Москва принимает Кубок Европы по легкой атлетике.
Последним номером идет эстафета четыре по четыреста
метров, и многие коллеги уже потянулись в пресс-бар.
В советское время вкусные вещи так просто не продавались,
а в пресс-баре — колбаска, пирожные, хорошая выпивка.
Потусоваться в пресс-баре — это был праздник.
Но у меня закон. И у Славы закон. Уходить последними.
Стоять до конца. А вдруг?
Итак, все ушли. Остались мы со Славой. И при передаче
эстафеты — жуткий завал. Голова — ноги. Палочка летит.
И мы тогда молча переглянулись. Мол, Бог наградил нас.
Может, нам не достанется вкусной колбаски, зато у нас
есть кадр!
Боташев ко мне относился очень тепло. Он и с отцом дружил
и во мне видел не совсем оторву. Фотографы — это же
шпана. А он был человек очень порядочный и фантастически
закаленный. В 30-градусный мороз он снимал лыжные гонки
в легкой курточке нараспашку, в шапочке. И всегда без
перчаток. Его руки были покрыты одной большой мозолью.
Он вообще был рукастый. Все делал сам. В свои восемьдесят
лет выглядел прекрасно.
Дождь, какое-нибудь ненастье — все уйдут. Он стоит.
Караулит свой кадр.
— Вы уже не снимаете на пленку?
— Давно. Цифровая фотография проще и быстрее. Где-то
к Афинской олимпиаде она уже и по качеству переплюнула.
Надо идти в ногу со временем. Но я отчасти жалею. Фотография
превратилась в сигнал. В импульс. В непонятно что, к
чему нельзя прикоснуться. Исчезло волшебство, озаренное
таинственным красным светом. Но сейчас время такое.
Волшебство исчезает везде.
— Наш главный редактор вспоминает, как почти тридцать
лет назад помог вашему папе нести сумку с аппаратурой.
И хотя он был еще сильней и здоровей, чем сейчас, но
та сумочка поразила его своей тяжестью. Надеюсь, сейчас,
когда техника становится все более совершенной и компактной,
эта ноша стала полегче?
— Ничуть. Парадокс заключается в том, что моя сумка
даже тяжелее, чем у отца. У отца не было таких объективов,
как у меня. Светосильных. Очень громоздких. Полная выкладка
на Олимпиаде — примерно 30 килограммов. Но только теперь
мы все носим не в сумке. Одна камера, с небольшим объективом,
висит на тебе, остальное распределяется по карманом
особо вместительного жилета. А в руках несешь объектив
с камерой — где-то 9 кило.
— Так что вам и зарядку делать не надо…
— После каждой Олимпиады худею на 10 килограммов. На
последней Олимпиаде в Турине выпадали дни, когда с 6
утра до половины двенадцатого ночи не было времени что-нибудь
кинуть в рот. Кстати, с кормежкой в Турине было очень
скверно. Не в самом пресс-центре (там ты бываешь редко),
а на местах. Не похоже на итальянцев с их культом еды.
— Позор, позор! Получается, что нагрузки на фотографов
сопоставимы с теми, что испытывают спортсмены?
— Даже сравнить нельзя. Фотографу на Олимпиаде в десятки
раз тяжелее. Спортсмен пробежал свои сто метров — и
свободен. Отыграл игру — его отмассировали, ему дали
таблеточку — дай Бог, не допинга, а витаминки. Его постоянно
наблюдают, вовремя укладывают спать. Он высыпается.
А мы спим на Олимпиаде 3 часа в сутки. И так 21 день.
Это какой-то мазохизм. Но при этом безумно интересно.
Каждый раз переживаешь: получишь ли аккредитацию, найдешь
ли спонсора? И каждый раз после Олимпиады обещаешь себе:
больше никогда. Никогда в жизни. Подходит время новых
Игр — и ты снова мечтаешь попасть на Олимпиаду. Это
называется олимпийский цикл.
Мало того. Был случай — на Олимпиаде в Лиллехаммере
в 1994 году я не нашел спонсора. Отправился за свой
счет. Тогда чартерный рейс туда и обратно стоил очень
дешево — всего сто долларов. Я купил билет. Получил
аккредитацию. Но жить мне было негде. Олимпиада зимняя,
на лавочке не переночуешь. Я нелегально жил в домике,
где располагались журналисты. Домик щитовой на семь
крошечных комнатушек. Счастливчик Голованов приехал
туда официально и делил комнату с человеком из «Советского
спорта». Я не мог лечь у них даже в ногах — просто не
было места.
И я занял туалет. Занял — в смысле поселился. Совмещенный
санузел: душ, унитаз, раковина. Есть где развернуться.
Что я делал, чтоб им не пользовались, чтоб не жить совсем
уж в антисанитарных условиях? У меня был надувной матрас,
подушка, плед и прочее. Утром я все это сворачивал,
сдувал матрас и подкладывал Голованову. Это разрешалось.
И, уходя, выкручивал лампочку из туалета. Уходил я рано,
все в домике вставали позже меня.
Люди, зевая, открывали дверь в туалет — темно, хоть
глаз выколи. Окна не предусмотрено. Принять душ нельзя.
А когда я вечером возвращался, то вкручивал лампочку,
стелил матрас и запирался до утра. Мои соседи — китайцы,
американцы, норвежец — терялись в догадках: что с этой
комнатой? Загадочная комната: или темно, или закрыто.
По счастью, на семь комнат полагался еще один санузел
и в нем не окопался ни один фотограф.
Я прожил так всю Олимпиаду. И меня не поймали!
Голованов снял, как я сплю рядом с унитазом. Чуть ли
не в обнимку. Но в альбом, который мы сделали для Олимпийского
комитета, эта фотография не вошла.
Беседовал Михаил СОСНОВСКИЙ
назад
|